– Ну вот. Я ему это и сказала.

– Что сказала?

– Что если у него такие желания, то нам не по пути.

Ала покупает билеты на японский искусственный пляж.

Как там она говорит? Не один, так другой? Она может выбирать из трехсот других Рокасов.

– Ты уже подумала? – спрашиваю у нее.

– О чем?

– О другом. О совершенном доноре для своих детей.

Она знает, что это шутка, но отвечает с самым серьезным видом:

– Ну конечно. В ту самую минуту, как мы расстались.

* * *

Мокрый.

Мокрый. Мы знаем, что у нас нет ощущений. Нет того, что было у предков.

Равновесия, например. Рокас зашатался, вылезая из душевой кабины. У Алы кружится голова, когда она смотрит на ветки деревьев.

Предки не придавали этому значения. Не придавали значения тому, как много у них есть. Они развивали технологии, стремились к тому, чтобы постепенно все стало таким, как теперь. Их ум был движущей силой. Это они постарались, чтобы мы создали такую систему, какую имеем.

Мантас не поверил бы, что я могу так поступить. Пробежав круг, я поискала камешек и – вот он, конец света, которого так боялись предки! – сунула его в рот.

И что?

А ничего.

Я ничего не почувствовала. На языке – все та же резиновая масса, никакого вкуса, никакой текстуры.

Выплевываю камешек.

Как мне от нее избавиться?

Но и тогда…

Что с того?

Мантас все хуже себя чувствует и больше не хочет со мной встречаться. Вот и прекрасно, что не хочет, мне надо сосредоточиться, побыть одной. Хотя у меня намного реже кружится голова, когда мы с ним вместе, мне нравится быть одной. Те тысячи друзей – не в счет.

– Ты опять слишком часто отключаешься, – упрекает меня Ала. – Терапия тебе не помогает.

– Не тебе решать.

– Это звучит негативно.

Ужасно? Бессмысленно? Мне хочется ее подразнить, но не хочется себя выдавать – а вдруг удастся осуществить Инин план?

– Мы с Рокасом испытывали микросхему, – рассказывает Ала. – Он видел у меня на стене, куда я перемещаюсь, что делаю. Траектория обозначается зелеными точками.

– Где ты перемещалась? По своей комнате? – не удержалась я.

Ала не замечает моей язвительности.

– Я обошла несколько магазинов, побывала в парке и в еще одном торговом центре. Потом на твоем стадионе и на других семи стадионах. Микросхема фиксирует каждое движение, температуру тела, частоту дыхания, количество гормонов в организме, кровяное давление.

– Хорошо еще, что она мысли не сканирует.

– Смейся-смейся, ведь и тебе скоро ее вошьют.

– Как ты выдержала?

– Что выдержала?

– Как ты не устала?

После такой беготни Ала должна была пыхтеть, как в стародавние времена выброшенный на берег кит.

– У меня же сегвей.

И правда. Я про него забыла, потому что сама им почти не пользуюсь, даже в магазин хожу пешком. С этой электрической штукой на колесах еще и не такое возможно.

Я почти жалею о ней. Хотя мы с Алой совсем разные, но мы с ней столько проболтали – больше, чем с любым из почти тысячи моих друзей. Если я отключусь, как Мантас, мы больше никогда не увидимся.

– А может, организм ее отторгнет.

– Не отторгнет. Микросхему создают для каждого в соответствии с его ДНК.

– Но ведь во время операции…

– Теперь во время операции все будет хорошо. Не будет никакого отторжения.

– Значит, и никаких бракованных людей.

– Никаких бракованных людей. Можешь себе представить, как далеко мы шагнули?

Помолчав, она спрашивает:

– Ты чем занимаешься?

С тобой разговариваю, хочу ответить я.

Так мне говорит Мантас.

С тобой разговариваю, и больше ничего.

А вот от Алы такого не услышишь.

И ей этого не понять.

Ни малейшей возможности отторжения. Своя ДНК. Я уже начинала жалеть, что с Алой, может, придется расстаться, а теперь разозлилась.

– Ала, – говорю, – ты не жалеешь о том, что не знаешь брата?

– Какого еще брата? А, того? Я его даже братом не считаю.

– И никогда не задумывалась, где он?

– А где он может быть? Он в другом месте, и у него есть социальные родители. И знаешь что? Таких, как он, больше не будет. Их не останется.

– Почему их не должно остаться?

– А что им делать? От них даже предки избавлялись.

– Может, еще от кого-нибудь надо бы избавиться? – предлагаю я Але.

– От всяких упертых. Не сердись, но взять хотя бы Дану. Что делать ей и таким, как она, которые упорно не хотят пересадить себе глаза?

Когда Ала родилась, система уже существовала. Ну вот. Не Ала придумала систему, и не Ала определяет, каким людям здесь нечего делать и каких не должно остаться. Но она до того позитивно к этому относится, что мне становится нехорошо.

Как мне ее снять? А потом? Куда ее девать потом, когда сниму? Куда Мантас дел свою оболочку?

Сажусь в ускоритель, отключаю все кнопки и пытаюсь содрать оболочку. Почему в ускорителе? Может, потому, что ускоритель напоминает мне процедурный кабинет. А может, потому, что, закрывшись в ускорителе, нарушать безопаснее.

Не знаю, с какого конца начать. Так и не спросила Мантаса, как он ее снял.

Почти тысяча – ноль. В пользу оболочки.

Мантас говорит, что ему плохо, и ничего не объясняет. Все еще не хочет встречаться. Вот и доказательство, что в том, чтобы жить без оболочки, ничего хорошего нет. Но ведь не обязательно, сняв оболочку, и дальше жить без нее. Сниму, посмотрю, как там без нее будет, и снова натяну. А если нет? Если натянуть не получится? Тогда придется проситься в процедурный кабинет. Наверное, такой поступок будет приравнен к преступлению. Я могу только гадать, потому что никто так не делал.

– Почему мы живем в оболочке? – спрашивала я маму в пятом и шестом классе, а потом все реже.

– Потому что она защищает нас снаружи и изнутри, – отвечала мама.

Потому что она настраивает нашу гормональную систему. Выравнивает уровень кортизола, адреналина, тестостерона и эстрадиола.

Чем дальше, тем меньше я расспрашивала про оболочку, но продолжала бегать, и меня по-прежнему тянуло к живым людям и живой еде.

Теперь эти вопросы вернулись.